«НЕФОРМАТНЫЙ» ТАЗИЕВ
- Родительская категория: Новости
- Категория: Культура
- 932
-
25 Окт 2017
Казахстанские художники крайне редко становились диссидентами. Это сейчас стало модно говорить о том, что твое творчество шло вразрез с официальным искусством. В советские времена на фрондерство решались единицы.
Айвар Тазиев - из их числа. Он всегда выбивался из казахстанской художественной массы. Во времена тотального воспевания успехов социалистического строительства не просто был в стороне, но и откровенно посмеивался. Сегодня, когда в моде совсем другие напевы, Айвар тоже «неформат», что не мешает ему время от времени устраивать персональные выставки, каждая из которых становится событием.
- Айвар, а когда было проще работать в советские времена или сейчас?
- Дело в том, что тогда можно было многое, но с определенными оговорками. И это, в моем случае, подогревало энтузиазм, давало определенное вдохновение. Я чувствовал себя каким-то Че Геварой, постоянно рискующим бойцом. И однажды я действительно дорисковался до общения с КГБ. Все это произошло из-за того, что я стал делать выставки, даже не предполагая, что надо сначала спросить разрешения у вышестоящих властей - получить благословение Союза художников. Который его не дал бы, конечно, потому что с самого начала моя творческая линия сильно расходилась с официальной.
Первая выставка вообще была полудиссидентской, на квартире у Рашида Нугманова. Очень многим это не нравилось, и кто-то написал донос в КГБ. Политической статьи они мне пришить не могли, потому что специалистов по искусству в КГБ тогда не было, но подоплеку придумали очень симпатичную. Я тогда коллекционировал, впрочем, как и сейчас, оружие. Только в те времена оно было настоящее. Это были восхитительные револьверы. Я ползарплаты тратил на свое увлечение. И под этим соусом на меня донесли. Что мало того, что я вообще антисоветчик, потому что выставки такие подозрительные делаю, так еще и оружием занимаюсь.
Мне очень повезло, я был предупрежден о том, что надо мной сгущаются тучи. Когда понял, что дело худо, буквально обливаясь слезами, по частям разобрал свою коллекцию и выбросил в речку Весновку. Но помимо нее у меня был еще полный шкаф копий. На следующий день раздался звонок в дверь, вошли два гражданина в кримпленовых костюмах, несмотря на пекло, и говорят: «Давай, доставай оружие». Я открываю шкаф, а там у меня револьверы, как в магазине, рукоятка к рукоятке. У них глаза на лоб полезли от такого нахальства. Самое смешное было, когда они вытащили свое табельное оружие и пытались боевые патроны впихнуть в мои пластмассовые револьверы. Очень расстроенные ушли, а я думал, что на этом все закончится. Как бы не так!
На следующий день пошел на работу в проектный институт, и меня там уже ждали. Провели в наручниках через все здание. Хотя можно было лифтом воспользоваться. Женщины при виде арестанта в ужасе прижимались к стене, мужчины смотрели с нескрываемым интересом: надо же, их любимого сотрудника, весельчака и художника, выволакивают в наручниках. У входа стояла невероятного коричневого цвета «Волга», куда меня усадили между двумя здоровенными мужиками и повезли в КГБ. Следователь сел на стол, и, покачивая мраморным пресс-папье, начал меня допрашивать. Я до этого начитался Солженицына и подобной литературы, поэтому сразу подумал: «Все, пропала моя головушка. Сейчас этим пресс-папье мне будут ее выравнивать». Но я ничего не подписал, и в итоге меня отпустили, хотя напугали, конечно, основательно. Тогда я впервые был в предынфарктном состоянии. Тем не менее, все это происходило очень интересно. Были сочувствующие и те, кто шел рядом. Это было захватывающе. А в настоящее время бороться не с кем, кроме рынка, и все становится довольно скучно. Вроде можно абсолютно все, но это «абсолютно все» выливается в конъюнктуру, которую я ненавижу. Потому что у нас конъюнктурой рулят люди без вкуса и вообще какого-либо представления об искусстве.
- Многие искусствоведы и коллекционеры считают ваши работы слишком мрачными. Вы согласны?
- Я бы сказал, что я не мрачный, а искренний художник. А большинство пишущих цветочки-завиточки, по-моему, больше лукавят. И думают о продаже сильнее, чем о том, что внутри. У нас много скелетов в шкафах и темных пятен, и никуда от этого не денешься. Я просто пишу правду, то, что чувствую. А правда, она вообще-то страшновата. Тем более что я пишу не эту реальность, а зазеркалье, если так грубо это назвать. А человека издревле пугало то, что непривычно и не вписывается в стереотип о реальности, который нам с детства внушили. Многие столетия назад все эти кажущиеся нам мифическими персонажи, лешие и русалки, наверняка были. И их изничтожило неверие в них, а может, мы просто перестали их видеть, воспринимать и чувствовать. Я уверен, что реальностей множество. Это то, что не воспринимается органами чувств и стандартным мышлением. Моя проблема в том, что я в этой стандартной реальности не очень-то уживаюсь. Я чувствую себя совершенно посторонним в этой жизни. У меня нередко такое ощущение, что Средние века, несмотря на инквизицию, грязь и инфекции, вот это было мое время. И неспроста потом все это воплотилось в мастерскую, которую я превратил в подобие замка. Это моя родная среда, видимо. Времена Средневековья, на мой взгляд, были гораздо более честными. Когда возникло рыцарство, это, видимо, была такая ментальная потребность, потому что распоясались кошмарные эти бароны, и кто-то должен был их сдерживать. Это была благородная компенсация всеобщей дикости.
- А в живописи тема рыцарства проскальзывает?
- Фигуративно зачастую ничего такого нет, а подложка на самом деле духовная и метафизическая. Какие бы ни были картины, пусть даже элементарный натюрморт из тыкв, но он по внутреннему содержанию у меня средневековый. Хотя есть несколько работ, которые напрямую связаны с этой темой. Например, триптих «Битва при Креси». Его мне в свое время заказал один очень прогрессивный банкир, как и я увлеченный Средневековьем. Сюжет работы был посвящен грандиозному сражению, в котором французы проиграли англичанам. Произошла досадная для французов неприятность. Они пригласили генуэзских арбалетчиков, а вечер был весьма туманным, и сырой туман расслабил тетивы на арбалетах. Я эту историю хорошо знаю, но покопаться в книгах пришлось изрядно. Доспехи, геральдика на щитах и попонах коней все это полностью соответствует тому времени. Более того, специально для выставки, в которой участвовали эти работы, я подготовил описания, кому персонально принадлежал тот или иной герб на щите. Там стопроцентная историческая достоверность. А вернисаж как раз был посвящен рыцарской тематике, и помимо холстов, я выставил доспехи, оружие и артефакты, несущие в себе дух того времени. В застекленных витринах располагались шлемы, пергаменты и еще бог знает что. Кое-какие экспонаты я оставил снаружи, и гости могли подержать арбалеты в руках или примерить шлемы на себя. Кто-то сообщил о выставке толкиенистам, и они пришли эльфийским строем. Была зима, и пока они не сняли верхнюю одежду, я был в недоумении, подумал, какая-то банда вошла. А парни скинули пальто и куртки, и оказалось, что под ними доспехи. И они, как герои «Властелина колец», под команду на эльфийском языке лязгнули каблуками. Это был такой эффект, я до сих пор под впечатлением, а тогда был просто счастлив.
- А как появился первый арбалет в вашей коллекции?
- Арбалетная инфекция перешла ко мне от старшего двоюродного брата, который этим очень увлекался. Как-то мне в руки попал подлинный старинный арбалет. И это создание специфической среды меня увлекло. Я делаю арбалеты по старинным книгам, перелопатил множество литературы, стараюсь следовать всем инструкциям, по которым в Средние века изготавливались арбалеты. И хотя у меня нет настоящей кузницы, я использую камин, подаю туда воздух и коксующийся уголь, сегодня у меня их около тридцати. Это одна из крупнейших частных коллекций в мире. Другое дело то, что они не боевые. Но являются раритетными копиями, то есть подробно повторяют все украшения и изъяны реальных арбалетов, которые находятся в известных музеях, вплоть до Тауэра. Но стрелять из них не получится.
- У вас было очень много зарубежных выставок, трудно было стать востребованным «на Западе»?
- «На Западе» народ вообще расположен к потреблению искусства. Это один из элементов ментальности и культуры. Посещать выставки для них не менее важно, чем ходить в оперу или в театр. В Европе я начал выставляться, когда еще был жив Советский Союз. Сначала приехали хозяева частной галереи из Лихтенштейна. Они купили замок, открыли там постоянную экспозицию и несколько моих картин приобрели для своей коллекции. Потом слайды с моих работ попали в руки известного коллекционера и диссидента Георгия Михайлова. Он приобретал работы у неформальных художников и делал выставки в своей ленинградской квартире, а потом основал Фонд Свободного Современного Русского Искусства с базой в Мюнхене. Он позвонил мне и попросил привезти свои работы. Мы с ним потом долго сотрудничали. Ну а после развала Союза я стал постоянно выставляться за рубежом.
- Я вспоминаю вашу персональную выставку в апреле 1997 года. Очередь стояла приблизительно такая же, как незадолго до этого была на Илью Глазунова. Почему сейчас редко выставляетесь?
- У меня ощущение, что это общечеловеческая тенденция спада интереса к искусству, это и есть один из элементов Апокалипсиса, когда духовность постепенно сходит к нулю. Наше общество захватил прагматизм. Тем не менее, я потихоньку готовлюсь к новой выставке. Без этого художнику никак нельзя. Иначе заканчивается какой-то внутренний запал. Это будет, скорее всего, микс старых и новых работ, хотя, признаюсь, я бы с удовольствием сделал даже полностью ретроспективную выставку, потому что очень многие старые поклонники и коллекционеры периодически спрашивают про прошлые работы. Значит, помнят и ждут...
Дмитрий ТОПОРОВ.
Фото автора.
